В апреле 2009 года военный обозреватель Виктор Баранец побеседовал с человеком, которого одни считают настоящим русским офицером, а другие — преступником. Это одно из самых откровенных и полных интервью с Юрием Будановым. Думаю, нелишне освежить в памяти…
«ВОЙНА — ЭТО ГРЯЗЬ, СМЕШАННАЯ С КРОВЬЮ И ПОТОМ»
— Юрий, чем для тебя была «вторая Чечня» — антитеррористической операцией, мочиловкой, гражданской войной?
— Для командира полка Буданова она была выполнением приказа Верховного главнокомандующего по защите территориальной целостности моей Родины от чеченских бандформирований.
— Тебе приходилось видеть много смертей, твой полк нес потери. Это вызывало чувство мести, злости, озверения?
— Была обида. За то, что и с нашей, и с той стороны погибают лучшие представители мужского населения. Тяжело было видеть, когда здоровый молодой человек на твоих глазах превращался в труп.
— То есть тебе одинаково было жалко и своих подчиненных, и боевиков?
— И те и другие — граждане России. Когда граждане одной страны убивают друг друга — это самое мерзкое, что можно придумать.
— И тем не менее полковник Буданов с его полком безжалостно мочил чеченцев.
— Я уничтожал вооруженных боевиков. Мирные чеченцы и чеченцы-террористы — это разные люди.
— Я помню телекадры: комполка Буданов приказывает стрелять из пушек и браво говорит в камеру: «С Рождеством, ребята!» Это что было? Удальство? Кураж? Позерство?
— То была обычная, ежедневная работа. Без предупреждения перед Новым годом на наблюдательный пункт моего полка (у нас он назывался стратегической ямой) приехала группа телевизионщиков на двух бэтээрах. Во главе с офицерами воспитательного отдела штаба Объединенной группировки, то бишь замполитами. Они это дело любят! Ну и по желанию трудящихся был произведен залп двух артиллерийских дивизионов по разведанным целям боевиков.
— Во время войны боевики отрезали нашим солдатам и офицерам головы, засыпали их живьем в ямах, прибивали гвоздями к деревьям, простреливали коленки, локти, сажали на кол. Для тебя лично война и мораль — вещи совместимые или нет?
— Какие бы высокие цели ни были у войны, она всегда грязь, смешанная с потом и кровью солдата или офицера. Но если ты по приказу выходишь на поле боя, размышляя о том, что убивать противника аморально, ты уже не боец. Ты тряпка. Тебе не воевать, а цветочки нюхать надо.
«Я СВОИ ОРДЕНА НЕ ПОД ЗАБОРОМ НАШЕЛ»
— И все же для тебя были на войне какие-то ограничители? Или был расчет на то, что война все спишет?
Чечня-1999. Командно-наблюдательный пункт танкового полка. Тут Буданову объявили об аресте и приказали сдать личное оружие. Полковник бросил пистолет к ногам начальника…
— Самый главный ограничитель — это сохранение жизни моих подчиненных и мирного населения.
— Но ведь чеченская девушка Эльза Кунгаева тоже вроде относилась к мирному населению?
— Это кому-то так хотелось считать… У меня было немало оснований думать по-другому…
— Давай вспомним тот самый роковой день. Итак, твой полк стоит в районе…
— Все, что касается того дня, подробно описано в 46 томах уголовного дела. Суд все это дело исследовал и вынес мне приговор.
— А ты согласен с решением суда?
— Я согласен с решением суда. За исключением двух аспектов. Первый: я не был насильником. Второй: мне ордена Мужества вручали, когда я еще не был преступником. Я свои ордена не под забором нашел. И папа граф мне их не вручал. По наследству. Это награды вообще-то за кровь и пот моих подчиненных.
— Ты считаешь, что ордена отобрали не у тебя, а у твоих бойцов?
— Да, я так считаю. Один кадровик уже после того, как я совершил преступление, перечеркнул списки моих бойцов, представленных к наградам. Даже посмертно!
— Только что ты сказал, что совершил преступление. Я не ослышался?
— Нет.
— То есть ты признаешь, что совершил преступление?
— Признаю.
— А в момент преступления, когда ты вместе с подчиненными отправлялся в село, где жила Кунгаева, ты был трезв?
— Если бы я был нетрезв, экспертиза бы это установила.
— Эльза действительно была снайпером?
— Повторяю: обо всем, что касается материалов уголовного дела, я закончил разговаривать 25 июля 2003 года.
— Что это за дата?
— Это когда мне вынесли приговор.
— Чеченские правозащитники утверждают: нет ни одного доказательства, что Кунгаева была снайпером.
— Бога ради, пусть говорят. Они потому и являются правозащитниками. Это их право.
«ВСЕ, ЧТО КАСАЕТСЯ ИЗНАСИЛОВАНИЯ, — ФАЛЬШИВКА»
— Что ты считаешь самой большой выдумкой адвокатов Кунгаевой?
— Не выдумкой, а самой большой гнусностью! Утверждение, что я насиловал Кунгаеву.
— Но ведь в прессе до сих пор гуляют какие-то документальные доказательства, копии актов, заключений…
— Я могу представить документ с официальной печатью, что я президент Гондураса… Еще раз говорю: все, что касается якобы изнасилования, — фальшивка…
— Когда ты понял, что совершил преступление?
— Да я так думаю, что минут через 40. Суть преступления — лишение жизни человека…
— Когда ты все понял, не было желания застрелиться?
— Сгоряча желание было. Потом рассудил, что, помимо Кунгаевой и себя, я добью своих родителей и свою семью. И я решил: «Заслужил — получай и хлебай!»
— Была ли у тебя надежда, что дело замнут?
— Нет. Ни малейшей. Я себе воздушные замки не строил…
— Как отреагировали на ЧП твои подчиненные?
— Подчиненные были в течение четырех дней выведены в Сибирский военный округ, потому что отказались под давлением давать показания на командира.
— Сколько человек было выведено?
— 1500. Их построили и в течение суток пытались выбить показания всеми правдами и неправдами… Но ни один из моих гвардейцев не взял грех на душу…
— А как отреагировали твои вышестоящие командиры?
— Их позицию комментировать не хочу. Каждый трактор знает, куда ехать.
— А твой командарм генерал Шаманов?
— Владимир Анатольевич сам приехал на суд. Вошел, поздоровался. Вам это о чем-нибудь говорит?
— Сколько процентов правды в 46 томах твоего уголовного дела?
— 10 процентов.
«КОНСТИТУЦИОННЫЙ ПОРЯДОК НАЧАЛИ НАВОДИТЬ С МЕНЯ»
— Когда тебя арестовали, среди офицеров Объединенной группировки ходили разговоры, что это заказная образцово-показательная порка.
— Рано или поздно это должно было начаться.
— Что «это»?
— Наведение конституционного порядка. И в Чечне, и войсках. Там когда-то же должна была начать работать Конституция России. Можете считать, что это началось с меня…
— Суд над тобой был политизированным?
— Я могу только подтвердить, что говорила сторона обвинения в лице адвокатов потерпевшей. Например, ныне покойным адвокатом Хамзаевым, пусть ему земля будет пухом, было сказано, что мы не позволим перевести процесс над Будановым из политического в уголовный.
— Где это было сказано?
— В Ростове-на-Дону. Он сказал: мы будем судиться и одно Рождество, и второе Рождество, и третье. Он припомнил мне те самые слова, когда перед залпом я сказал: «С Рождеством, ребята!» Он говорил, что это политическое дело, это агрессия большого государства против маленькой республики. Будто Чечня не входит в состав Российской Федерации! Он повторял то, что высказывали и ПАСЕ, и ОБСЕ, и т. д. Если депутат Европарламента, недобитый под Сталинградом, присылает из ФРГ адвокату запрос: «Как там дело обстоит с Будановым?» — то какой это процесс — политический или уголовный?
— У твоих адвокатов была возможность сделать тебя психически ненормальным и таким образом хотя бы частично оправдать тебя?
— Нет. Такие варианты не обсуждались.
— И тем не менее ты оказался в Институте Сербского.
— Меня туда суд направил.
— Какая была в этом необходимость?
— Они не поверили областной судебно-психиатрической экспертизе, поставили под сомнение мою адекватность. Но ничего не добились.
— Ты лежал среди вольтанутых людей?
— Да.
— Что там за фрукты попадались? Наполеоны были?
— Наполеонов не видал, а вот великих художников приходилось видеть… Они рисовали пейзажи. Везде, где было можно, включая туалеты… Рисовали чем придется. Включая фекалии…
«КОГДА Я СИДЕЛ В КОЛОНИИ, ОБО МНЕ ПИСАЛИ, ЧТО ПО ВЫХОДНЫМ Я ОТДЫХАЮ НА ВОЛГЕ»
— Судьба поступила с тобой, как залихватский режиссер. Она затолкала тебя в колонию на территории Ульяновской области, губернатором которой был твой бывший командарм генерал Шаманов? Это как-то сказалось на условиях содержания?
— Нет. Это меня даже немножко напрягало, потому что в некоторых газетах было написано, что чуть ли не на берег реки Волги я выезжаю по субботам-воскресеньям. Ем мясо, запиваю водкой.
— А откуда ты обо всем этом узнал?
— В колонии можно было любое издание выписать. За исключением эротического содержания.
— И «Комсомольская правда» была?
— В изобилии. Я в ней и твои статьи читал.
— Ты отсидел 8 лет и 10 месяцев. В камере-одиночке?
— 3 года и 8 месяцев я находился в Ростове. Из них 10 месяцев, последние, я находился в одиночной камере. Когда меня перевезли в Димитровград, в исправительное учреждение, я жил в помещении типа казармы. Осужденные называют их бараками. Но администрация запрещает их так называть… Обычная казарма на два этажа, на 100 — 120 человек. Двухъярусные койки. Умывальник. Туалет. Обычное учреждение, только за большим-большим количеством колючей проволоки. И живут там, спят на матрасах, простынях, с одеялами, подушками. Носят белье в баню стирать, сами в баню ходят мыться.
— Цивилизованно… У тебя приятное впечатление осталось, я вижу…
— Оно не то чтобы приятное… Зачем я буду говорить о том, чего не было? Если бы там был бардак, я бы сказал, да, там бардак. Вши прыгают, крысы бегают. Ничего этого я не видел. Если вот по мне вши с клопами прыгали в следственном изоляторе возле Ростова — то они прыгали. Это было.
— У тебя было 5 попыток попасть под условно-досрочное освобождение — УДО.
— Да. Пятая срослась.
— Кто инициировал их?
— Я. На основе закона. Положено отсидеть по моей статье 2/3 срока. 7 лет. Но для этого надо было иметь положительную характеристику.
— А чем ты занимался в Димитровграде?
— Я был дневальным по спортивному комплексу «Русь».
— Что входило в твои обязанности?
— Спортзал открыть в 7 утра, закрыть в 21.00. В спортзале должно работать все оборудование, инвентарь — находиться в исправном состоянии, внутренний порядок должен соответствовать требованиям.
— Ты в колонии от кого получал письма?
— От родных, от сослуживцев, от друзей, от товарищей, просто от хороших людей из России… А еще ко мне друзья приезжали, в том числе и сослуживцы.
— В газетах я читал, что тебя ни разу не проведала жена.
— Вот поэтому мне и не хочется встречаться с журналистами. Но по поводу жены тебе отвечу. Все 8 лет и 10 месяцев в неволе плюс полгода контртеррористической операции — в общей сложности 9 с половиной лет — и плюс 24 года совместной жизни преданнее и роднее человека, чем Светлана, у меня в жизни не было и нет.
«Я СЧИТАЮ СЕБЯ РУССКИМ ОФИЦЕРОМ»
— Одни считают тебя настоящим офицером, ставшим жертвой обстоятельств. Другие — преступником. Кем ты себя считаешь?
— До совершения преступления я считал себя офицером Русской армии.
— Российской.
— Нет, Русской армии. А после совершения преступления я стал преступником. Теперь таковым я себя уже не считаю. И суд меня не считает, поскольку условно-досрочно освободил. Значит, он считает, что я встал на путь исправления.
— Чем ты намерен заниматься сейчас?
— Сторожем пойду в колхоз, если возьмут. По приговору суда мне после окончания срока 3 года не положено занимать любую государственную должность.
— Тебя упрекают в том, что ты до сих пор не попросил прощения у семьи Эльзы Кунгаевой.
— Как это я не просил прощения? Пять раз, подавая ходатайство об условно-досрочном освобождении, я каждый раз указывал, что вину свою признаю полностью, готов извиниться и загладить вину, если это возможно, перед потерпевшими…
— Ты слышал об уголовных делах Ульмана, Аракчеева…
— Да.
— Эти парни — жертвы войны или правосудия?
— Насколько я знаю, капитан Ульман тоже приехал из Сибирского военного округа. Я думаю, что ему никак не хотелось за 7 тысяч километров приезжать и становиться убийцей. И попадать на 18 лет, которые ему суд определил. Наверное, это жертва войны.
— Что конкретно ты имеешь в виду?
— А то, что есть приказ, который надо выполнить, а не обсуждать, правильный он или неправильный… Вот и Аракчеев с Ульманом — жертвы одной и той же ситуации. Эти люди выполняли приказ.
«БЕЛЫЙ ФЛАГ НИКОГДА НЕ ВЫБРАСЫВАЛ»
— На войне есть справедливость?
— Война — это зачастую преступление с двух сторон. Может, надо уже забыть кровь и простить друг другу все, что было. Тем более войны в Чечни уже нет, жизнь налаживается.
— В офицерской будановской душе, в глубине ее остался какой-то остров твоей собственной правоты? Та крепость, которая, несмотря на все, никем не взята?
— Я белый флаг никогда не выбрасывал. Я никогда не сдавался. Даже в местах лишения свободы, где положено поднимать руки при обыске. Я и там ни разу их не поднимал.
— А как на это реагировали?..
— Наказывали.
— Как? Лишним нарядом?
— Нет. Там нет нарядов. Там есть штрафной изолятор.
— Тебя наказывали изолятором?
— Ноу коммент. Не важно это.
— А на войне есть правда?
— Правда у каждого своя. Моя правда в том, что я не сам туда поехал. Поехал, чтобы выполнить приказ…
— Вот ты упорно повторяешь: «Я не сам туда поехал, меня туда послали». Да, послали. Но разве это как-то оправдывает твое преступление?
— Нет. Я так не считаю. И не ищу оправданий. Повторяю: мое главное дело — выполнить приказ. Я его выполнил. Потом я совершил преступление. И понес наказание.
— Что тебя заставило совершить преступление?
— Война заставила. Я все сам, только сам решал.
— Но тогда, что это было? Крыша поехала?
— Если бы я точно знал ответ на этот вопрос…
— Что, в тот день у тебя погибло много офицеров или солдат?
— Нет. Они у меня раньше погибли. С 15 по 20 января 2000 года. За 2 месяца до этого дела. 18 человек в один день! То был самый черный день в моей жизни.
— Почему случились такие большие жертвы?
— Потому что бой шел на протяжении 8 часов и противостояли мы порядка 250 боевикам.
— А сколько с твоей стороны было?
— На высоте моих было 40 человек.
«ВРАЖЬИ СНАЙПЕРЫ ГОВОРИЛИ, ЧТО НА ПОЛЕ БОЯ ЛОВИЛИ БАБОЧЕК»
— Ты не чувствуешь своей командирской вины, что плохо была устроена оборона?
— Когда гибнут твои солдаты, разве командир не чувствует вины? Это не вина, это горе. Тут дело в том, что основное огневое воздействие на моих бойцов велось со стороны снайперов. Когда мы потом осматривали и убитых, и пленных этих снайперов, то видели, что все они были экипированы в американскую форму. Зимний вариант «Аляска».
— Среди снайперов кто был?
— Женщины и мужчины. Чеченцы. Были и иностранцы.
— Ты с ними разговаривал глаза в глаза?
— Конечно.
— Что они говорили?
— Говорили: «А мы тут бабочек ловим». Это в январе.
— Набоковщина какая-то…
— А что они могли сказать… То какого-то редкого козла ищут, горного. Экспедиция. То бабочек собирают. Кто что.
— А оружие было при них?
— Нет, они его в сторонку отбрасывали.
— Их брали твои люди?
— Так точно. Самые большие потери от снайперов у нас были 15 января. Снайперские попадания почти все в глаз. В голову, в пах.
— Когда тебя выпустили на волю, это вызвало лютое негодование у чеченской стороны. Как ты к этому относишься?
— Негодовать надо было в зале судебного заседания. Не я же себе срок нарезал. Сколько мне нарезали, приговорили, столько я и нес наказание.
— Сейчас некоторые правозащитники в Чечне и Москве поднимают уголовные дела об убитых во время «второй» войны и приписывают тебе другие преступления…
— Я тогда выдвину встречный иск о сотнях убитых, замученных, казненных, задушенных, закопанных, сожженных в Чечне русских солдат и офицеров. Вот тогда и поговорим…
— У чеченцев не отменен закон кровной мести. Ты не боишься за себя, за семью?
— Меня еще на войне приговорили к смерти. Слава Богу, пока жив. А семью защитить сумею…